Знаменитый немецкий критик Вальтер Беньямин писал об исчезновении ауры аутентичности в эпоху технической воспроизводимости произведений искусства. Механизация художественной техники и средств копирования делает абсурдным само понятие “оригинала”. Однако, неразрывные материи и нити, связывающие работы искусства с местом их создания, могут во многом преобразить восприятие зрителя. Тем важнее выставки, которые воссоединяют работы художника с их первичной, «утробной» средой.
Таковой является открывшаяся летом в Национальном художественном музее Минска выставка «ШАГАЛ И СЦЕНА». В сентябре эти сценические работы уроженца Витебска были выставлены в шагаловском витебском музее. В выставке затронуты главные этапы театрального творчества Шагала: работы к спектаклю «Вечер Шолом-Алейхема» (1920), балетам «Жар-птица» (1945), «Дафнис и Хлоя» (1958), а также росписи Московского Еврейского камерного театра.
Marc Chagall – один из самых излюбленных и успешных брэндов в современном искусстве. Его творчество отождествляется с мирком мифического еврейского штетла, с мистическим, безудержным, многострадальным иудейским духом. Оно олицетворяет некое волшебное и дерзкое жизненное влечение, местечковое и горделивое, не полностью подчиняющееся земным законам, но глубоко человечное, самовлюбленное и искреннее. Любовное притяжение преломляет притяжение земное. Одновременно Шагал открывает вовсе не избранничество, а чудачество своих героев.
Само словесное сочетание «Шагал/Chagall» превратилось чуть ли не в заклинание, которое размывчато передает целое мироощущение. Даже надменный Эдуард Лимонов в «Молодом негодяе» задумывается над влиянием «цветастых оборотов речи» его еврейской сожительницы на «цветастую живописность в произведениях Эда Лимонова». Не напоминают ли его собственные образы, вопрошает он, «картины Шагала с его оттолкнувшимися в зеленое небо любовниками?» Ну конечно, «цветастые» крылатые коровы, порхающие любовники – крайняя метафоричность Шагала убедительно подразумевает отдаленную и целостную галактику ощущений.
Ведь еврейские художники до ХХ века редко выходили за рамки прикладного искусства. Именно уникальная конъюнктура, сложившаяся в России и Европе к концу XIX – началу XX веков, открыла новую идейную нишу для молодых еврейских творцов. Их вовсе не объединяла общая тематика или стилистика, но такие имена как Марк Шагал, Хаим Сутин, Амедео Модильяни и многие другие – неотъемлемая часть модернизма. Тот же Модильяни, изящный, болезненный самородок из итальянского Ливорно, представлял себя настороженным парижанам неосторожной фразой: «Модильяни, художник, еврей». Но необходимо признать, что подъем еврейских живописцев обеспечила их крайняя ассимиляция, искушенный побег от мирка богобоязненного местечкового изгнания к осязаемым благам мира современного. Такое слияние с европейской цивилизацией смогло произойти без потери изначального культурного пласта, заложенного в период творческого становления этих художников.
Смыслом театральных работ Шагала является их безупречная самостоятельность. Когда архитектор Франк Ллойд Райт построил сферический музей Гугенхайма в Нью-Йорке, который по своему определению не соответствовал НЕкруглым картинам большинства художников, стало ясно, что самодовольный Райт построил храм самому себе и замаскировал его под музей. Таким образом он создал целый жанр музейного зодчества, где главным объектом созерцания является сам музей (этим отличаются почти все недавние музейные постройки). Шагал аналогично извлекает из своей станковой живописи композиции и стилистику для театральных декораций.
Все творчество Шагала театрально по своей сути. Мгновения любви и быта разыгрываются автором, превращаясь в мистическую инсценировку. Но в рамках реального театра, где обычно подразумевается условное слияние декораций и действия, Шагал отталкивается от уже найденных изобразительных формул. Другими словами, его поэтизация сценографии производна. Шагал преданно пользуется витебскими шпаргалками, работая уже в Москве и Нью-Йорке. Витебск остался мысленным ориентиром, но он перестает быть ритмичным и взволнованным образом города, который питал Шагала во время его первого пребывания в Париже.
Тема Витебска орошала работы Шагала всю жизнь. Можно предположить, что от контуров витебских образов отталкивается вся метафоричная концепция его творчества. Сквозь витебскую призму он способен рассматривать даже античные мотивы пасторали «Дафнис и Хлоя». Витебские персонажи и лики также превращаются в стилизованные иудейские аллегории на панно еврейского театра. Они сменяют шествие античных муз, которых принято воображать на театральных росписях.
«Шагал и сцена» дают нам возможность переосмыслить творчество мастера, взглянуть на все еще стихийного Шагала, прежде чем он стал брэндом Chagall . В московских театральных работах нет той предсказуемости, которые придут к Шагалу с известностью и признанием. Ведь из новатора и комиссара алхимия рынка сделала из Шагала надежный, массовый ширпотреб. Рынок просто перенасыщен поздними шагаловскими литографическими оттисками. Белорусские ценители увидели важнейший промежуточный этап творчества Шагала, но в котором его уже захлестывает революционный утопизм – отличная подготовка, как мы знаем, к рыночному универсализму.
Творческий путь Марка Шагала показывает также недостаток теории Вальтера Беньямина. Преломление функции искусства происходит не только как последствие его технической воспроизводимости. Сутью позднего творчества Шагала стало вполне сознательное воспроизведение мумий витебских образов. Покинув среду, которая наполняла его художественное сознание, витебская константа сама стала ностальгическим объектом его поисков. Умерщвленный образ города оставался пестрым и нарядным, как торжественно наряженные мертвецы калифорнийской похоронной конторы в романе Ивлина Во «Незабвенная».
Может быть, не стоит заканчивать на такой критичной нотке. Впрочем, ведь это не грех работать по инерции, особенно когда первичный стимул был столь исключительным и разносторонним. Не каждому удается создать свой мир, оживить его и сделать на этом огромные деньги и славу. Корни творчества Шагала уходят глубоко в витебскую почву. Именно на белорусской земле работы Шагала способны на максимум аутентичности.
Чикаго