|
|
О довоенной жизни молдавских евреев существует мало свидетельств. Большинство тех, кто остался в Молдавии, погибли в фашистских концлагерях. Многие из тех, кто был депортирован, пропали без вести в сталинских лагерях, не выдержали ссылки. История, рассказанная Львом Евсеевичем Бочкисом, – уникальное свидетельство очевидца.
– В 1940 году мне было девять лет. Наша семья – папа, мама, сестра и я – жили на станции Дандюшаны, что в пятидесяти километрах от города Бельцы. В еврейских местечках Молдавии нищих не было, но жили мы небогато. От отца к сыну передавалось не только имущество, но и ремесло. Читать и писать умели почти все, а говорили на нескольких языках. Я в детстве, к примеру, сносно знал румынский, русский, идиш и украинский. Все неукоснительно соблюдали традиции, и я тоже учился в хедере, с гордостью нес талес отца, когда он шел в синагогу. Это был старый привычный уклад, а мы все надеялись, что дальше жизнь станет лучше. Поэтому когда вошла Красная Армия, все очень обрадовались.
Для меня знакомство с Красной Армией началось с запаха ваксы и веселых песен. Четким строем, аккуратные бойцы в пилотках шли по улицам, и вместе с ними в наши дома входила надежда. Я помню, как мой отец с интересом изучал Сталинскую Конституцию, специально ходил в кружок, где евреи собирались, читали ее и спорили. У нас был приемник Телефункен, и когда по радио передавали Интернационал, мне казалось, что это звучит музыка надежды. А еще по радио читали рассказы Шолом-Алейхема, и многие говорили – пришла Советская власть, теперь мы будем жить лучше. По улицам шла техника, и нам было страшно интересно наблюдать за ней. А по вечерам между двух столбов солдаты натягивали простыню и показывали нам фильмы – «Ленин в Октябре», «Броненосец Потемкин», «Веселые ребята»… Это была агитация на высшем уровне, и мы искренне верили в то, что наступает новая прекрасная жизнь…
В 1941 году начались конфискации. У отца была лавка, ее описали и конфисковали, но поскольку лавка располагалась в нашем доме, который спроектировал сам отец, мы продолжали там жить. Евреи испокон веков занимались ремесленничеством, частным предпринимательством. При Советской власти оно было запрещено, пришлось заново осваивать какую-то профессию. Мой отец, Овша Лейбович, был очень деятельным человеком. Вскоре он нанялся на работу в райпотребсоюз. Ему выделили лошадь и шарабан, он ездил по селам, закупал продовольствие. Крестьяне очень хорошо относились к папе, уважали его. Дела шли на лад, мы снова поверили в то, что жизнь наладится…
13 июня 1941 года отец вернулся из поездки поздно, уже заполночь. Едва успел распрячь лошадь и зайти в дом – стук в дверь. Приехали люди в форме. Один офицер сообщил нам: «Мы вас переселяем в другой район». Родители переглянулись, решили, что нас переселяют в другой район Молдавии. Но офицер сочувственно взглянул на них и пояснил: «Там очень суровый климат. Обязательно возьмите все теплые вещи и еду, которая хорошо хранится. Вам на сборы 20 минут».
Родители оцепенели. Отец сел на кровать и застыл. Мама начала суетиться, но у нее все валилось из рук. Потом отец вдруг, как самое важное, сказал мне: «Я привез тебе черешню. Иди поешь». Я выскочил в сени, там стоял пластмассовый таз, полный черешни. Меня особенно заинтересовал таз, ведь пластмассу мы впервые увидели только при Советской власти, я стал его рассматривать, и тут меня позвали. Этот таз с черешней так и остался в сенях нашего дома, который мы в ту ночь покинули навсегда…
Моей сестре Енушке было 13 лет, но она оказалась самой разумной из нас. Пока родители приходили в себя, она схватила простыню и стала бросать в нее вещи. Альбом с фотографиями, отцовский талес, тфиллин, мамин махзор, теплое полупальто с бараньей подстежкой, резиновые сапожки…
Потом, уже в Сибири, мы поняли, насколько наши теплые вещи не подходят для сибирской зимы. Нам было очень тяжело и холодно. Но благодаря сестре случилось чудо – мы смогли сохранить семейные фотографии и принадлежности для верующего.
Сестра, в присутствии военных, успела собрать несколько простыней, и нас повезли в Тырново. Это было страшно – огромная площадь, полная подвод. И на каждой – испуганные, растерянные люди.
Потом подогнали вагоны для скота. Каждый делился пополам, с одной стороны полати, с другой полати. С нашей стороны посадили евреев, с другой – русских и молдаван. Нас ведь выселяли не за то, что мы евреи, а за то, что мы жили слишком хорошо. Не по-советски…
Сутки мы просидели в вагонах. А потом всех мужчин вывели на перрон, построили в шеренги. Я до сих пор вижу, чувствую этих людей. Их недоумение, страх, отчаяние…
С семьями оставляли каждого десятого, а девятерых загнали в другой эшелон. Когда заголосили женщины и дети, нам стали объяснять, что мужчины поедут вперед, чтобы подготовить нам место. Мама собрала папе чемоданчик с его вещами, сунула туда деньги, теплые вещи. Какая-то женщина металась по перрону, мама передала ей чемодан, чтобы она отдала в эшелон отцу….
Ночью я услышал как папа зовет сестру. Она закричала, чтобы он за нас не волновался, что все будет хорошо, скоро увидимся… Больше я никогда не слышал голоса своего отца. Три года мы вовсе не знали ничего об его судьбе. Потом стали доходить слухи. Их увезли в лагеря на Урале, большинство мужчин там и погибли…
Потом наш эшелон тронулся, и две недели мы ехали по России. Меня, мальчишку, потрясли просторы – огромная великая земля, на которой для нас не было места… Нередко мы встречали эшелоны с арестантами – прибалты, молдаване… Высматривали наших, но их нигде не было.
&bsp; Возле Волги от машиниста в вагоны передали записку о том, что началась война. В конце июня нас доставили в Новосибирск, но не стали высаживать, а вдруг повезли назад. Правда, только до Коченево. Мы толком и испугаться не успели. Потом стали распределять, где будем жить. Нам выпал Колыванский район. Село Вдовино, это за Пихтовкой. Запомнились первые дни дороги – на подводах, с ночевками у костров, когда все угощали друг друга и старались помочь.. Запомнился прессованный фруктовый чай в пакетах и то ведро меда, которое мы везли с собой из дома и щедро угощали товарищей по несчастью. Эта дорога, – пожалуй, последнее воспоминание детства. Потому что, несмотря на то, что нас сорвали с родных мест, разделили семью, несмотря на трудности дороги и страшных сибирских комаров, я все еще верил в счастливое будущее. Так, как верят только в детстве, – светло и наивно. Потом детства уже не было. Потом была ссылка.
г. Новосибирск