Памяти Тани Никифоровой
Таню я первый раз увидела в нашем отделе, когда она носила траур. Еще не прошел год, как погибла ее мать. На Тане был какой-то темный костюм и черный кружевной платок, но она не производила впечатления оглушенной и порабощенной горем. Она была молода, улыбчива. Как я узнала несколько позже, Таня улыбалась всегда, что бы ни случилось. И на то были свои причины: из всех возможных жизней ей досталась жизнь библейского мученика, от которой можно было сойти с ума, или жизнь греческого героя, над родом которого висит неумолимый рок.
Отдельчик наш был довольно странный. Там собрались люди, имеющие по два-три высших образования, университетские дипломы, но по разным причинам не вписавшиеся в советскую действительность. Создан он был на базе парка им. Горького в Москве с одной единственной целью – обслуживать туповатых чиновников из Минкультуры СССР или РСФСР. В зависимости от того, кому какой документ был нужен, вызывали нас то в одно, то в другое министерство и давали задание: помочь, организовать, написать, издать. Тогда такое дублирование разных министерств и ведомств казалось совершенно нормальным. Вот тебе Союз, а вот – Россия. Нам это было на руку: премии получали и оттуда, и оттуда.
В Минкультуры СССР мы были в подчинении старого еврея Д-мана, отсидевшего 25 лет в сталинских лагерях и потому получившего право говорить и делать все, что ему вздумается. Вот он-то и взял Таню под свое покровительство.
Таня попала к нам благодаря протекции одного из сотрудников, преподававшего теорию эстрады у нее в культпросветучилище, – она была единственной в отделе, у кого высшего образования не было. Но проблем в связи с этим не возникало: ее энергия и жизнелюбие, работоспособность и эмоциональность компенсировали пробелы в знаниях. Сама же она эти пробелы чувствовала и постоянно переживала – ей безумно хотелось учиться, и она, где и как могла, наверстывала упущенное. Вот только судьба не давала ей возможности учиться дальше.
Она очень рано, в восемнадцать лет, вышла замуж. Позже, когда мы подружились, она рассказывала, что фактически сбежала из дома. Отец пил, бил мать, которую безумно, по-пьяному, ревновал, братья-подростки за хулиганство сели на три года. Жизни дома не было. Она очень любила мать, которая всегда вкалывала на трех работах – сторожем, уборщицей, дворником, чтобы прокормить детей. Отец хорошо зарабатывал на заводе, но все пропивал. Мне, жившей в интеллигентной еврейской среде, дико было слышать рассказы Таньки: прежде я думала, что все, о чем она говорит, осталось в романе Горького «Мать», а нынче такого не бывает. Страшная Танькина судьба опровергла мои интеллигентские представления.
Замуж Таня вышла за своего однокурсника.
– Знаешь, ведь он талантливый. Поет, рисует. Актерские способности прекрасные. Я, когда замуж за него выходила, просто счастлива была, думала, вместе дальше учиться будем, я – на режиссерском, он – на оформительском. Но мать его меня сразу невзлюбила. А когда двойняшки родились, то один разговор был: на, сыночек, выпей, счастья у тебя нет – вон, сразу двое! Мужа моего собственная мать споила.
Девочки-двойняшки родились в августе, а зимой для Тани началось самое страшное время. Муж пил, свекровь выгоняла ее с детьми из дома, а в свою квартиру, если матери не было, отец не пускал: «Ты родила, ты и нянчи», – кричал он. Она садилась в троллейбус с полугодовалыми дочками на руках и часами кружила по родной Балашихе, не зная, куда приткнуться.
Нам, депрессивным интеллигентам, одного этого хватило бы, чтобы попасть в психушку, а Таня, отплакавшись, улыбалась. Детей устроила в ясли, пошла работать ночной няней и защитила диплом в училище. Муж спился, а она выстояла. Она бы сразу от него ушла, да куда? Тут грянула новая беда. Отец Тани, видно, мужиком был незаурядным.
– Все таланты у нас, детей, от него, и все беды – от него же.
Часто удел незаурядного русского мужика – пьянство. Оно погубило и этого человека – и все вокруг него. Беда пришла страшная. В порыве пьяной ревности отец зарезал Танину мать. Восемнадцать ножевых ран.
– Я бы сама его убила, да ведь он мне потом рассказывал, что, убив, целовал мертвое тело, кричал, что теперь никуда она от него не денется. Так и проспал всю ночь рядом с убитой, а наутро сам милицию вызвал. Я ведь в суде в его пользу свидетельствовала, мол, от ревности себя не помнил. Потому и получил он не двадцать лет, а только восемь.
Таня нашла в себе силы отстоять родительскую квартиру: ей с двойняшками нужно было где-то жить. Назвала она их символично – Надежда и Любовь.
В нашем отделе мы все старались чем-то помочь друг другу. (Я очень почувствовала это, когда погибла моя мать). И Таня постепенно успокоилась, отошла. Была она красивая: высокая, статная, с черными веселыми глазами. Нельзя было спокойно идти вместе с ней по улице – все оглядывались. В бунинском «Легком дыхании» Оля Мещерская говорит подруге: «Я в одной папиной книге… прочла, какая красота должна быть у женщины… черные, кипящие смолой глаза, – ей-богу, так и написано: кипящие смолой! – черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного рука, – понимаешь, длиннее обыкновенного! – маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колено цвета раковины, покатые, но высокие плечи…» Поразительно, но это Танин портрет.
Д-ман любил Таню и сочувствовал ей. Она же уважала его много больше, чем родного отца. Именно Таню Д-ман всегда брал с собой в командировки. Ему нравилось, что разного рода директора от культуры и начальники управлений по всему Союзу увивались за ней. Она не отвергала их ухаживаний. Брала подарки, может быть, деньги. Летом они приглашали ее, оформляя командировку. Она брала девочек и ехала на Украину, в Крым, на Кавказ. А как еще она могла поднять своих двойняшек?
Лето заканчивалось. Все собирались в отделе, но не было там человека, который не подрабатывал бы где-то еще. Я преподавала на подготовительных курсах МГУ, наш с Таней приятель – в Институте культуры и в культпросветучилище, начальница и ее подруга – на курсах повышения квалификации. Две интересные дамы средних лет были заняты профсоюзными делами, самая старшая из нас – она пришла уже под конец существования отдела – всю жизнь работала журналистом и, появившись у нас, продолжала писать. Отдельчик действительно был не хилый по уровню и статусу. Здесь я, пожалуй, была белой вороной – уж очень странными казались какие-то там литературные интересы, а вот Таню любили и жалели. Именно отношение к ней было настоящей пробой на высшую человеческую ценность – порядочность и сочувствие.
У Тани особых возможностей подработать не было, а работа и деньги ей были нужны. Поэтому она утром шла мыть полы в парковом туалете, потом приходила в отдел, потом бежала на площадку – массовиком-затейником. Поздно вечером мчалась домой. Надо проверить уроки, помыть, постирать, а жила ведь за городом. Ложилась в два часа, вставала в шесть. Ехала на работу и всегда улыбалась.
В ней было столько жизни! Каждая жилка играла и пела, глаза стреляли по сторонам, прямо огонь высекали. Мужчины крутились возле нее, а счастья не было. Она попыталась было снова выйти замуж, но, как только поняла, что и этот пьет, тут же выгнала его из дома. Она была уверена: девочки не должны видеть то, что она видела в детстве. Помочь ей было некому. Наоборот, помогала она. Братья вернулись из тюрьмы. Младший по переписке познакомился с девушкой из-под Ленинграда. Таня съездила к ней. Девушка ей понравилась. Там она брата и женила. Правда, он потом спился и пропал, но сын его остался, и Таня живо интересовалась судьбой племянника.
Старшего брата Татьяна познакомила со своей подругой, я видела ее: девица красивая, неглупая, но себе на уме. Брата Тани она прибрала к рукам так, что тот без надобности у сестры не появлялся. Когда настали тяжелые времена начала 90-х, не они Тане, а Таня помогала им – находила работу, подкидывала денег.
Надежда и Любовь росли. Таня водила их на спектакли, старалась привить ту эстетическую утонченность, которая в ней была заложена от природы. Но, странное дело, –мы с дочерью часто бывали вместе с ними в театре или на вернисаже, – в ее девочках я не замечала никаких переживаний или понимания того, что они видят. Таня все время пыталась им объяснить, достучаться, показать, как много вокруг интересного, как прекрасен мир. После окончания школы Таня отдала их в медучилище. Прошла с ними все муки обучения и вывихи ранних влюбленностей. Девочки получили дипломы, стали работать.
Союз распался, распался и наш отдел. Все разбрелись кто куда. Таня вдруг стала директором кинотеатра и мечтала, что сделает его настоящим культурным центром. Не тут-то было! Наступили времена, когда, кроме торговли, все в нашей жизни пошло на спад. Продавать и воровать – лозунг времени. Мафия прихватила ее кинотеатр под мебельный салон. Тане велели убираться.
Девочки вышли замуж, а Таня осталась без работы. Жили молодые пары в условиях не совсем комфортабельных. Одна со свекровью, которая кровь пила, другая в одной квартире с сестрой мужа.
О Таниной жизни мы узнавали теперь с ее слов по телефону. Меня удивляло, что она не работает, что язык у нее заплетается. На мои недоуменные вопросы бывшие сотрудницы отвечали: «Да пьет она, наверное, наследственность свое взяла».
Таня, обладавшая незаурядным здоровьем и жизнелюбием, стала часто лежать в больницах с сотрясением мозга, пока не получила наконец инвалидность. Всегда говорила: за провод зацепилась, с лестницы упала, на улице голова закружилась. Из дома она выходила редко – старалась найти работу на телефоне. Ходила, когда могла, только в Никольскую церковь. Мне говорила: только там отдохновение нахожу.
Виделись мы еще один раз. Она похудела, побледнела, но была все так же хороша и улыбчива, только в глазах стояла печаль.
Последний всплеск странного оживления и интереса к жизни был у нее перед самой смертью. Она позвонила мне сама и сказала, что связалась с местной газетой, что хочет для них писать. Прочла мне заметку, просила поправить, поучить ее. Заметка была написана детски-беспомощно. Я что могла – поправила. Положив трубку, не могла понять – зачем это Тане.
Позвонила я ей через несколько месяцев – поздравить с днем рождения. Милый женский голос ответил:
– А вы не знаете? Она умерла, уже давно. Я ее дочь – Люба.
Один из верных Таниных друзей сказал нам потом с горечью:
– Что ж вы, девки, ничего не знаете? Били ее дети. Приходили с мужьями, напивались, начинали требовать денег, разделить квартиру. Когда она отказывалась (у нее ведь больше ничего не было), начинали бить страшно, жестоко. С сотрясением мозга в больницу она попадала именно после побоев. Врачи настаивали, чтобы она написала заявление в милицию, но она категорически отказывалась. И умерла она в больнице после очередных побоев.
Было ей сорок два года.