Соседи
Издано всего лишь два небольших поэтических сборников Марка Гордона. У меня есть оба. Первый - прижизненный с автографом. Второй с большим трудом вышел уже после того, как Марка Захаровича не стало. В предисловии к первому - "Шар железный" - говорится, что "наконец-то, впервые появилась эта маленькая поэтическая книга, куда вошли далеко не все стихи и поэмы М.З. Гордона. Цена этой книги - жизнь! Потому что после 80 лет жизни автора осуществилась эта мечта.., и теперь, когда мечта осуществилась, - небольшой тираж книги быстро разойдется среди друзей и ценителей классической поэзии". В 1993 г. 2000 экз. еще считался малым тиражом. Так и было. Когда мой приятель не нашел сборник в магазинах, я попросил его у Марка Захаровича, но у него уже ничего не осталось.
Второй сборник вышел уже после смерти поэта (1997) - "Комета" (2002) - при содействии его родственников. Его сумели издать лишь "коллекционным" тиражом в 200 экз. Я прочел его сразу, не отрываясь, к некоторым стихам возвращался несколько раз. Передо мной раскрывался мудрый человек. Поэт, философски ощущавший людей, мир и себя в нем, и сумевший сказать о них и о себе в краткой афористичной форме небольших стихотворений. Очень хочется привести примеры. Но, думаю, что читать сборник нужно целиком, и только тогда приоткроется весь масштаб его мышления. А мысли Гордона прозрачны, чисты и понятны всем, чьи мозги не забиты "евроремонтом", престижной маркой машины, двухэтажным домом в пригороде и прочей херней.
Он провидел нашу сегодняшнюю жизнь. "Армагеддон" написан им еще десять лет назад. Но он надеялся… Не удержусь, приведу другое его стихотворение, которым завершается книжка, возможно, последнее, что вышло из-под его пера.
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
На небесах, быть может, нет ни Бога,
Ни ангелов Его пламеннокрылых,
Ни трубачей, Ему гремящих славу,
Ни с золотыми нимбами святых.
Но вижу я у смертного порога,
Здесь на земле, где Зло творит расправу,
А Разум с ним уж справиться не в силах, -
Святых людей - и даже очень много.
Этот сборник раскрыл мне Марка Захаровича больше, чем наше многолетнее знакомство. А состоялось оно очень смешно. Смешнее не бывает. Мы недавно из громадной коммунальной квартиры уЛьвиного мостика переехали в отдельную в Веселом Поселке. 10 лет нам не могли поставить телефон. Время было застойное не только в жизни, но и в литературе, и я развлекал себя тем, что занялся филателией: собирал блокадную почту. В одном из ветеранских советов мне дали телефон Фани Львовны Вязьменской, как человека, сохраняющего свой архив. Номер был какой-то странный, непривычный. Я такой видел впервые. Позвонил с работы. Объяснил причину звонка. У Фани Львовны, действительно, с тех времен кое-что сохранилось. Пригласила в гости.
- Судя по вашему телефону, - говорю, - вы живете жутко далеко…
- Да, мы живем в Веселом Поселке…
- И я живу в Веселом Поселке…
- На проспекте Большевиков…
- И я на проспекте Большевиков…
- В доме девятнадцать…
Услышав это, я впал в прострацию:
- И я в доме девятнадцать…
Выяснилось, что мы живем в соседних парадных. На следующий день я уже звонил в их дверь.
Оказалось, что Фани Львовна - художник и кинематографист, а ее муж Захар Львович - поэт, книжник и большой знаток поэзии начала века. В двухкомнатной квартирке, в которой одна комната побольше принадлежала Фани Львовне, все стены, не занятые книжным шкафом и сервантом, были увешаны ее картинами; в меньшей был кабинет Марка Захаровича, - здесь книги не вмещались на стеллаже во всю стену, лежали на полу у окошка, на письменном столе и во всех прочих более или менее свободных местах.
Я полюбил своих соседей. Стал интересоваться их жизнью, их творческими помыслами. Оказалось, что Марк Захарович достаточно известный переводчик, что у меня есть его переводы в "Цветах зла" Бодлера, - наравне с И. Анненским, Д. Мережковским, Б. Лившицем, Вяч. Ивановым, К. Бальмонтом, В. Левиком, П. Антокольским и др. В восемьдесят девятом он подарил мне "Сочинения" Луизы Лабе в "Литпамятниках", в которых его переводов было уже гораздо больше.
Начиналась перестройка. Только что прорвало книжную плотину. Стали выходить книги писателей, о ком мы знали, но почитать дома, на диване, не могли. Кого-то печатали часто и помногу, а кого-то почему-то забыли, или не считали достойными. Например, среди первых модернистов отсутствовал Владимир Гиппиус, среди футуристов - Елена Гуро, среди акмеистов - Василий Гиппиус, среди "серапионов" - Лев Лунц, среди экспрессионистов - Юрий Юркун, а среди обереутов - Дойвбер Левин. До 1991 г. пора для печатания еще была благоприятная, и я старался хотя бы в повременных изданиях вернуть забытых писателей в литературу.
Мне доставляло большое удовольствие дарить Гордону свои публикации, потому что Захар Львович очень трогательно реагировал на каждую, радовался каждой, как своей, подключал к этой радости Фани Львовну, беспрерывно удивленно повторяя: "Ах, какой же вы молодец…" И я был бесконечно рад получить от него вначале венок сонетов "Динозавры" с магистралом, под который "Русский курьер" отдал целую полосу (1992. № 10), а чуть позже сборник "Шар железный", на 51-й странице которого он дописал четырехстишье "Зима в аду":
Нет! И в аду должна же быть зима!
И опаленным дивная отрада,
В горящий ров к ним нисходить сама
В одеждах белых льда и снегопада.
Написано стихотворение, вероятно, в день дарения. Под автографом на титуле и под этими строками дата одна и та же: 26.XII.93.
А вот успел ли я подарить ему вышедшие отдельным изданием "Записные книжки" Елены Гуро, уже не помню. Но точно знаю, что ее же "Бедного рыцаря" мне ни Фани Львовне, ни Марку Захаровичу подарить уже не удалось.
Мы жили в одном доме. Но бывал я у них нечасто. Суета съедала время. Меня всегда поражала их энергия, их любознательность ко всему. Они всегда знали, где и что происходит в городе интересное. Ходили на все вернисажи. Это непременно. Если здоровье позволяло. Звонила чаще всего Фани Львовна:
- Не хотели бы вы сходить с нами в дом кино на просмотр…
- У нас есть лишний билет на…
Чаще всего я благодарил и отказывался. У меня не было столько энергии и любопытства. Порой рядом с ними я чувствовал себя стариком. Они успевали все: писать картины и стихи, устраивать выставки и выступать в клубе книголюбов. Довольно часто, возвращаясь домой и поднимаясь по эскалатору метро вверх, я встречал их, спускавшихся вниз и куда-то спешащих. "Мы туда-то", - успевала сообщить Фани Львовна. Марк Захарович, как всегда, был сосредоточен и никого вокруг не замечал.
Как-то, еще до выхода сборника, я предложил Марку Захаровичу попытаться пристроить его стихи в какой-нибудь журнал: все равно болтаюсь между ними. Он вручил мне рукопись (перепечатать тогда у него не было возможности), где крупным отчетливым почерком были написаны несколько оригинальных стихотворений и новые переводы из Жака Превера. Я перепечатал их на своей машинке и, куда бы ни шел, брал с собой. Но почему-то ни одному из редакторов поэтических отделов они не приглянулись.
У меня есть рукописная книга, типа "Чуккокалы", после смерти Марка Захаровича я вклеил его рукописные листочки в нее. Он и раньше охотно "сотрудничал" в "Биневине", вписал туда "иронические сонеты" "Брилья-Саверен" и "Казанова в старости", проиллюстрировав их своим экслибрисом, а однажды с письмом прислал отдельный листок из Прибалтики, куда они ездили каждое лето, с сонетом "Паланга", которые позже вошли в его первый сборник с разночтениями при последующей публикации лишь в заголовке "Брийя-Саверен" и синтаксисе.
Гораздо труднее было заполучить в "Биневину" Фаню Львловну. Но однажды это случилось. Я оставил им ее на несколько дней и получил три страницы, заполненные их общими усилиями. Марк Захарович записал сонеты "Пейсах" и "История французской литературы от аббата Скаррона до Марка Гордона", а Фани Львовна проиллюстрировала их и свои два коротких экспромта картинками, выполненными в сложной технике.
ПЕЙСАХ
Сонет к фаршированной щуке.
Как живо нам напоминает детство
Твой тонкий, твой неповторимый вкус!
Обычаев библейских сбросив груз,
Я лишь тебя приемлю как наследство.
Нет, я совсем не против свиноедства,
И розового окорока вкус
Неплох, когда приятное соседство -
С ним рядом и графинчик-толстопуз.
Но как же нам до умиленья сладко,
Когда на скатерти блестяще-гладкой
На блюде ты лежишь во всей красе,
Орошена подливкой ароматной,
Где перчик, лук в пропорции приятной…
Ну, прямо пальчики оближешь все!
19/85-1995.
ИСТОРИЯ ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ОТ АББАТА СКАРРОНА ДО МАРКА ГОРДОНА
Е.М. Биневичу.
"О. Государыня, писал Скаррон:
Зачем нужна Вам новая больница,
Когда во мне одном соединиться
Недуги все пришли со всех сторон.
Меня терзает язва, корь, бубон,
Желтуха, почечуй и трясовица,
Подагра, камни - впору удавиться,
И ждет меня давно старик Харон.
А Ваш поэт Вас умаляет слезно
Помочь ему в беде такой серьезной -
Пожизненный назначить пенсион".
Друзья мои, я пенсией доволен,
Но, к сожаленью, то и дело болен
То передом, то задом. Ваш Гордон.
Историческая справка: аббат Скаррон - поэт-сатирик XVI века. Челобитная в таком духе действительно была им написана.
2/V 95.
И все-таки на одном "мероприятии" - спектакле "Три высокие женщины" с Еленой Владимировной Юнгер - мы с Фани Львовной встретились. (Марка Захаровича уже не было). И даже сидели неподалеку друг от друга. Пришли врозь, а возвращались домой вместе. Фани Львовна, вероятно, устала за день и крепко опиралась на мою руку. Последнее время она жила только желанием издать более полный сборник мужа. И деньги у нее на это были. Я мог бы помочь ей в подготовке, но узнал об этом поздно. С рождением внука уже в начале мая мы уехали на пять месяцев в дальнюю псковскую деревню, а когда в октябре вернулись, я узнал, что Фани Львовны не стало.
Мне нужно бы покаяться перед моими соседями, но тут задействованы были и другие люди. И потому со своим покаянием сейчас я обращаюсь к ним мысленно.
А те стихотворения Марка Захаровича для печати, которые мне удалось пристроить и которые я вклеил в "Биневину", почему-то не вошли в его сборники, и я предлагаю их вашему вниманию.
В ПУТИ НА РАССВЕТ
От сумрачных развалин Кенигсберга,
От монументов короля и князя
(Как я узнал, потом в печи плавильной
Растаяли их бронзовые лбы).
Мы отправлялись в новые походы,
Нас посылали в новые сраженья.
Куда? - о том не ведали солдаты,
Но эшелон шел только на рассвет.
На станциях России разоренной
Встречали нас измученные бабы,
А бледные мальчишки нам кричали:
"Мы знаем! Вам с японцем воевать!"
Качали нас скрипучие теплушки,
Кормили нас перловой кашей с лярдом.
И по кусочку розовой душистой
В морских боях пришедшей колбасой.
Меж тем все круче становились взгорья,
Темней леса, стремительнее реки.
Пока на дымном здании вокзала
Однажды я не прочитал: "Свердловск".
Стоянка три часа. Вдруг вспомнив что-то,
Я выскочил в шинели офицерской
И побежал по улице широкой,
И повстречал хромого старика.
"Где - Николая?" - Все мой старец понял.
"Сперва взгляните: дом старинный, пышный. -
Читали Вы? Владелец миллионов
Приваловских когда-то здесь кутил.
А Николая? В доме поскромнее.
В то время им владел купец Ипатьев,
Когда сюда негаданно-нежданно
Вселили августейшую семью.
Царя я видел: рыжеватый, скучный.
Она - скрывалась, а царевы дочки
Глазели - вон из этого окошка,
Хотелось им, как видно, погулять.
Их сторожили не кавалергарды,
Не бланманже в судках им приносили.
А дальше - знаете. Ни ворон черный,
Ни белый не сыскали их костей".
Мы попрощались. Я стоял смущенный
Истории свидетельством наглядным:
Империя окончилась в подвале,
Как на задворках - гитлеровский рейх.
1945 - 1990.
АИД ХХ
Вадиму Крейду.
Теперь с шаландою моторной
Нас ждет на пристани Харон,
Для коллективных похорон
Она достаточно просторна.
Эак, Минос и Радамант,
Ваш грозный трибунал распущен,
Судебный кодекс в дело пущен,
Допрос ведет судья-педант.
А Цербер стал уж очень стар,
Он лает только по привычке
И, не дослушав переклички,
Трехглавый прячется кошмар.
Демократический закон
Себя в Аиде проявляет:
Лишь царствует, не управляет,
Как в Англии старик Плутон.
И, наконец, законный отпуск
Несчастный получил Сизиф,
Его так славно проводив,
Что у него - красивый отпрыск.
Согнулась яблоня Тантала,
И у запруды, без хлопот,
Тень яблок ест и воду пьет,
Изголодавшись, бедный малый.
А что же бочка Данаид?
Она рассохлась и распалась,
Сестер бригада отоспалась,
Работа их теперь стоит.
Чтоб уваженьем ты проникся
К агротехническим трудам,
Тень хлеба вдоволь дав теням,
Осушено болото Стикса.
Проник в угрюмые пределы,
Куда не входит луч дневной,
И телевизор не цветной,
Здесь цвет в запрете - черно-белый.
Горгоны, гарпии, медузы
И фурий яростная рать,
Что б новых грешников карать,
Объединились в профсоюзы.
Так населен стал мир наш яркий,
Что в мрачных орковых краях,
Нет веретен - и на станках
Прядут и рвут седые Парки.
По прежнему хорош Элизий.
Приди, мудрец, приди, поэт,
Но, как в былом, здесь места нет
Для раболепствующей слизи.
ПОСЫЛКА
Я написал шутя, мой друг,
С немного грустною усмешкой.
Живи, над мелочью не мешкай,
Прекрасным украшай досуг.
1990.
Портрет М.З. Гордона (1979) и обложка сборника выполнены Ф.Л. Вязьменской.