"Народ мой" №9 (397) 15.05.2007
Еврейское воспитание
Очень похоже на театр. Зал, огромными полукруглыми ступенями спускающийся из-под потолка. Массивные полукруглые же столы-скамьи из светлого дерева постепенно сжимают кольцо вокруг сцены. А на сцене невзрачного вида мужчина, которого нам представили как профессора химии. Над столами чернеют, белеют, рыжеют головы притихших студентов. Еще бы, ведь одно слово "профессор" чего стоит! Первая в жизни установочная сессия. Еще вчера все были абитуриентами, а сегодня мы уже как бы в одной семье вот с этим профессором. Даже не верится.
Шелестят странички еще новеньких, пустых тетрадок. Однако, впереди меня, за нижележащим столом-ступенью, темноволосая студентка вовсе не слушает профессора. Экая наглость! Чем это она так занята? Мне сверху отлично видно, как она переворачивает замусоленную страничку какого-то журнала, кажется, "Роман-газеты".
Наконец-то звонок. Перемена. Покурить вылетаем на крыльцо ДПИ (Донецкого политехнического института). Перед нами гудит Первая Линия - так называют нашу главную улицу в Донецке, хотя у нее есть и официальное название "Проспект Ленина". Мелодичный голосок обращается ко мне: "Спичек не найдется?". Галантно зажигаю спичку и подношу к сигарете студентки, а она даже не видит, кто ей дает прикурить: лицо ко мне повернуто, но глаза скошены на журнал, который она даже на улице продолжает читать.
- Ну ты даешь! Отвлекись на минутку! Что это ты такое читаешь?
- Солженицын. "Один день Ивана Денисовича". Мне только на один день дали почитать.
- Это что ли тот, которого из СССР выгнали? Дай почитать, интересно же за что его выперли, и почему его книги из библиотек убрали.
- Нет, не могу. Мне вернуть его срочно надо.
- Слушай. У меня идея. Я тут неподалеку в НИИ работаю фотолаборантом. Ты мне дай журнал, а я его на установке перефотографирую. А потом напечатаю тебе и себе. Так что успеешь потом почитать - вон ты всю лекцию профессора пропустила.
- А ты не сдашь меня?
- Ну что ты!
Следующая пара была пустая, и я поскакал в свой ВНИИПВТОРЦВЕТМЕТ. Заковыристое название. Когда меня спрашивают: "Где работаешь?" обычно отвечаю: "Во ВНИИПЕ-ВТОРЕ-ЦВЕТЕ-МЕТЕ", и все смеются. До него недалеко, через сквер у кинотеатра "Комсомолец" и вот он, родненький. Эх, как я его люблю! Столько друзей тут! Еще бы, ведь я руководитель институтского ВИА, а еще заядлый турист: гитара, костер, анекдоты. Ну и бутылочка иногда, не без этого. Как же без друзей?
В металлургическом отделе сидит одна Валентина Петровна, наш СНС - старший научный сотрудник. Тем лучше - меньше людей будут знать. Здороваюсь и пытаюсь проскочить в свою махонькую фотолабораторию. Но не тут-то было. Валентина Петровна заинтересовалась, почему это я не в институте. Некстати замечает у меня за спиной скатанный в трубочку журнал.
- Женечка, а что это ты читаешь ?
Приходится дать ей в руки.
- Ух ты! А где ты это взял?
- Да так, просто один друг на полчаса дал.
- Здорово! Дашь мне почитать? Ты ведь можешь перефотографировать! А мне очень интересно.
Пообещал - и наконец-то свободен. Так.... Запереться, свет долой, заряжаю две катушки пленки, установку на стол, журнал под стекло и быстро-быстро щелкаю. Попутно выхватываю взглядом фразы... Интересно, тут даже предисловие Твардовского, и вообще ведь "Роман-газета" - совсем не запрещенная литература. За что же именно этот номер запретили? И кто такой Солженицын? Я же, кроме его имени, ничего о нем и не слышал.
Всё. Пленки в бачок, проявитель, промывка, закрепитель, сушка. Ну, это еще минут 20. Схожу-ка я к брату. Славка работает этажом ниже. Похвастаюсь. Прихватываю журнал и через вторую заднюю лестницу спускаюсь к брату. Поболтали, посмеялись, свежие анекдоты рассказали. И вот я, оставив журнал пока у Славки, поднимаюсь к себе в лабораторию.
Странно как-то. Все, кто идут навстречу, вдруг сворачивают и заскакивают в первую попавшуюся дверь. Иногда из дверей появляется кто-то и вновь скрывается за дверью. Все вроде по делам бегут, но мне почудилось, что случилось что-то. Вот и наша металлургическая лаборатория. Вхожу. Точно. Случилось. Возле дверей моей комнатушки толпа народу, внутри тоже несколько человек. Как только поместились там? И что происходит? Может я глянцеватель оставил включенным, и там загорелось от него. Или воду не закрыл, а лист фотобумаги сток перекрыл? В животе похолодело: "Господи! Что случилось?"
Дверь резко распахивается от толчка плечом, с треском хлопает по фанерной стенке. Из нее выходит наш завлаб Удовиченко. В его поднятых руках висят две пленки. Они чем-то напоминают змей. Вспоминается Маяковский:
"Несет как бомбу. Несет как ежа.
Как бритву, обоюдоострую.
Несет, как гремучую, в двадцать жал
змею двухметроворостую".Следом выходит парторг завода и замначальника отдела Радзиховский, за которым следует его жена Валентина Петровна. Мелькает мысль: "Последней вышла, значит первой вошла. Там ведь не развернешься и не разминешься."
Через полчаса в самой большой нашей лаборатории начинается общее партийно-комсомольско-профсоюзное собрание. Повестка дня: "Антисоветское поведение комсомольца Евгения Боудена". За столами, на столах, на стульях на подоконниках мои сотрудники, большинство из них - мои друзья. Сажусь на стул в центре, оглядываюсь, но не встречаю ни одного ободряющего взгляда. Нет, не так. Я вообще никакого взгляда не встречаю. Все отводят глаза, делают вид, что заняты чем-то или разговаривают друг с другом.
Вокруг веет холодом. Холод поднимается из желудка, заползает в сердце, поднимается к горлу. Даже щеки холодеют. Мне не по себе. Ощущение, что голым стою на вершине заснеженного утеса. Мне уже не только холодно, я прямо заледеневаю. Кажется, что вот сейчас мое дыхание будет застывать во рту и падать на пол как сосульки, разбиваясь на мелкие осколки.
Парторг отдела Резниченко что-то там рассказывает, но у меня шумит в ушах, и я только ловлю обрывки фраз "...пособник сионизма", "... льет воду на мельницу империализма", "...антисоветская агитация", "...использование служебного положения", "...ворует фотоматериалы".
Последняя фраза попадает в меня куском камня, бьет под дых. Это я-то ворую? Да весь отдел пользовался! "Женя, дай пленку", "Женечка, прояви пленки мои отпускные", "Женя, отпечатай", "Женечка, щелкни", "Женечка, приезжай ко мне домой, внучку сфотографируй". Начиная с начальников, СНС, МНС и кончая лаборантами. Подскакиваю с места и пытаюсь сказать это, но горло перехватывает, и я снова плюхаюсь на место. Пытаюсь утешиться тем, что это парторг, ему же положено так говорить.
Я ошибался. Следом выступали мои сотрудники и мои друзья. Причем, чем более близки мы были, тем более гневно они обо мне говорили, тем более подробные факты моей антисоветчины приводили. И как я анекдоты про советские порядки рассказывал, и как друзей своих спаивал, а они, бедные, не могли мне отказать, и даже, что в походы я специально ходил, чтобы собирать секретную информацию о сотрудниках, для передачи ее израильской разведке.
Я все более и более ощущал, как сужается пространство вокруг меня, как одиночество давит. Но в какой-то момент меня вдруг стал разбирать смех. Сначала я давился им, а потом уже не мог сдержаться. Смех прорывался из меня лавиной, растягивал маску на лице, пробивал грудь. И я не мог с ним справиться. Голоса слились в сплошной гул, вокруг все кружилось, как будто я сидел в карусели.
Вдруг вращение резко остановилось. Выступала наш завхоз, Люда. Полная такая девушка, хохотушка, никогда не отказывающаяся выпить с нами винца.
- Ребята! Да что вы такое городите? Да Женька никогда не любил выпить, он же на самодеятельности помешан, ему гитару дай, и он петь будет круглые сутки, и не надо ему ни антисоветчины, ни секретной информации вашей. Да и что о вас секретного-то можно узнать? Сколько вы пьете и с кем женам изменяете? А журнал этот он, скорее всего, из любопытства схватил. И что он за пособник сионизма, если он вообще ничего ни о своем народе, ни о своей религии даже не знает?...
У меня снова перехватило дыхание. Подступили слезы. Только сейчас, из слов Людки я понял, что меня подло и бессовестно предали мои друзья. Защищаться было бесполезно. Постановили исключить меня из комсомола, уволить с работы, сообщить по месту учебы (самое страшное) и передать дело в КГБ. Кстати, последнее редложил Альберт Семенович, мужчина с откровенно еврейским носом, и мягким произношением буквы "р".
Я пулей вылетел из лаборатории, и через минуту уже откровенно и бесстыдно, совсем не по-мужски, плакал на лавочке в сквере. Следом за мной вылетела Людмила и как могла утешала меня. Мы с ней никогда особо не дружили, но только сейчас я почувствовал, что она настоящий и бесстрашный друг. Ей ведь тоже не простят мою защиту. И она это прекрасно понимает. Пришли к выводу, что надо на всех на них наплевать. Не были они настоящими друзьями. Наоборот - настоящие предатели. А Радзиховская вообще - змея подколодная...
Хочу упомянуть об одном Настоящем Человеке - начальнике нашего отдела Гудкевиче Вениамине Михайловиче. Это он замял вопрос о передаче дела в КГБ. И он ничего не сообщил по месту учебы. И уладил вопрос с отделом кадров, уволив меня задним числом, то есть двумя днями раньше, чем все это случилось. А ведь он рисковал и должностью, и партийным билетом, и, возможно, свободой. Ведь могли и посадить за то, что укрывал еврея-антисоветчика.
Прошло несколько лет. И вот однажды, я поехал в кинотеатр "Донецк" купить в кассе предварительной продажи билеты на какое-то кино. Поднимаюсь по ступенькам и вдруг сталкиваюсь с Валентиной Петровной Радзиховской.
- Ой, Женечка! Здравствуй! Как ты, где ты? Ты уже институт закончил? Где работаешь? Как мама себя чувствует?
И я, тот, который поклялся, что никогда в жизни с ней не поздороваюсь и руки не подам, неожиданно для самого себя вдруг сказал:
- Здравствуйте, Валентина Петровна. Очень рад вас видеть.
Да. Мамино еврейское воспитание из меня, видимо, и каленым железом не выжечь.
Вот такая история с географией, политикой, дружбой и предательством.
Евгений Боуден
http://world.lib.ru/b/bouden_e_s/kgb.shtmlСайт создан в системе uCoz